Счастливо живет в свете только тот, кто полностью умертвил некоторые стороны своей души.
«Бояться надо не смерти, а пустой жизни» (с) Бертольд Брехт
«Жизнь есть ночь, проводимая в глубоком сне, часто переходящем в кошмар» (с) А.Шопенгауэр
«Не говори своему другу того, что не должен знать твой враг» (c) А.Шопенгауэр
«Никого так ловко не обманываем мы и не обходим лестью, как самих себя» (c) А.Шопенгауэр
«Средний человек озабочен тем, как бы ему убить время, человек же талантливый стремится его использовать» (c) А.Шопенгауэр
«Человек сам отнимает у себя все свое существование, так как все время живет лишь как бы предварительно, между прочим, - пока не умрет» (c) А.Шопенгауэр
«Богатство похоже на морскую воду: чем больше ее пьешь, тем сильнее жажда. То же относится и к славе» (c) А.Шопенгауер
«Идиотизм предохраняет от самоубийства» (c) Э. Дюркгейм
«Усилия, которые мы прилагаем, чтобы не влюбиться, порою причиняют нам больше мучений, чем жестокость тех, в кого мы уже влюбились» (c) Ф. Ларошфуко
«Ничто так не радует человека, как зависть окружающих» (c) Марк Твен
«Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь» (c) Антуан де Сент-Экзюпери
«Там хорошо, где нас нет» (c) Антуан де Сент-Экзюпери
«Себя судить куда труднее, чем других. Если ты сумеешь правильно судить себя, значит, ты поистине мудр» (c) Антуан де Сент-Экзюпери
«В любви всегда сильнее тот, кто меньше любит, и, может быть, еще более силен тот, кто вовсе не любит, а только дает себя любить. Власть никогда не бывает у страсти, она лишь у расчета» (c) И. Ган-Ган.
воскресенье, 22 ноября 2009 г.
Княжна Тараканова (часть 3)
Княжна Тараканова (часть 3)
Тараканову доставили в Россию и бросили в темницу. Человеком, которому поручили вести дознание по делу Таракановой, был фельдмаршал, князь Голицын. Он представил императрице прелюбопытнейшие отчеты, основанные на признаниях самой Таракановой, сообщил что русского языка она не знает совсем. Голицына поразило плохое состояние здоровья Таракановой: «У нее бывают не только частые приступы сухого кашля, но и рвота вперемешку с кровохарканьем».
Княжна Тараканова. Художник К.Флавицкий (1830-1886)
Так в чем же призналась Тараканова? А вот в чем: «Зовут её Елизавета, ей двадцать три года; она не ведает ни своей национальности, ни места, где родилась, не знает она и кто были ее родители. Выросла она в Гольштейне, в городе Киле, в доме у некой фрау то ли Перетты, то ли Перан - точно не помнит. Крестили ее в греческой православной церкви...
Когда ей исполнилось девять лет, она не раз спрашивала свою воспитательницу, кто ее родители. Та отвечала, что скоро, мол, она все узнает. Тогда же воспитательница и еще одна женщина, уроженка Гольштейна по имени Катрин, вместе с тремя мужчинами, национальность которых она не знала, увезли ее в Россию, через Ливонию. Минуя Петербург и прочие города, они двинулись по направлению к персидской границе.
Всю дорогу она болела, и ее пришлось оставить в какой-то деревушке - ее название она не помнит. Как ей кажется, ее просто пытались отравить. Она тогда сильно страдала, все время плакала и спрашивала, по чьему коварному наущению ее оставили в этой глуши. Но все было напрасно. И лишь потом, из разговоров крестьян она поняла, что ее держат здесь по приказу покойного императора Петра III...
Но вот наконец ей вместе со служанкой и одним крестьянином удалось бежать, и через четыре дня они пешком добрались до Багдада. В Багдаде они повстречали богатого перса по имени Гамет, тот пригласил их к себе в дом, обращался с ней по-отечески ласково и заботливо. Вскоре она узнала, что в этом же доме скрывается всемогущий князь Гали, обладатель огромного состояния в Исфахане. Несколько позднее князь Гали, услышав ее историю, обещал помочь ей и увез с собой в Исфахан.
Там он обходился с нею как со знатной особой. Поверив в ее высокое происхождение, князь не раз говорил ей, что она наверняка дочь усопшей императрицы Елизаветы Петровны - впрочем, то же самое говорили и все, кто ее видел. Правда, многие спорили насчет того, кто был ее отец. Одни считали - Разумовский, иные полагали - что совсем другой человек, но имени его почему-то не называли.
Князь Гали, взяв ее под покровительство, заявил, что не пожалеет всех своих богатств, чтобы доказать ее высочайшее происхождение. В Исфахане она прожила до 1768 года. Однако вскоре в Персии опять случилась великая смута, и князь, не желая подвергать свою жизнь опасности, решил покинуть родину и податься в Европу. Она согласилась отправиться с ним, но лишь при одном условии - если они минуют Россию, ибо ей тоже не хочется рисковать жизнью... Но Гали успокоил ее, сказав, что в Астрахани она переоденется в мужское платье, и таким образом они смогут спокойно пересечь всю Россию.
По словам Таракановой, она провела два дня в Астрахани, ночь в Санкт-Петербурге, потом, через Ригу, попала в Кенигсберг, шесть недель жила в Берлине, почти полгода в Лондоне, а из Лондона перебралась во Францию. В Париже она оказалась в 1772 году. А что с нею было дальше, нам уже известно.
Голицын Александр Михайлович (князь, генерал-фельдмаршал)
Но как же быть с притязаниями Таракановой? Впрочем, давайте предоставим слово Голицыну:
«В итоге она утверждает, будто никогда не помышляла выдавать себя за дочь покойной императрицы Елизаветы и что никто ее на сие не науськивал, а про свое происхождение она, мол, узнала только от князя Гали. Она заявляет, будто не желала, чтобы ее величали этим титулом - ни князь Лимбургский, ни Радзивилл...
Она говорит, что в Венеции строго-настрого запретила полковнику Кнорру обращаться к ней как к высочеству. Когда же тот воспротивился, она подалась в Рагузу и воспретила местным властям употреблять по отношению к ней титул княгини.
Будучи в Рагузе, она получила безымянное письмо и три духовных: первое было подписано рукою императора Петра Великого и имело касательство к венчанию на царство Екатерины I; второе было за подписью императрицы Екатерины I - о короновании Елизаветы Петровны, и третье - Елизаветино - о передаче короны ее дочери, которую должно величать Елизаветой II...
Она также утверждает, будто направила сне писание графу, Орлову единственно для того, чтобы узнать, кто взял на себя труд послать ей упомянутые бумаги и могли ли они прийти из России...»
Свой отчет императрице князь Голицын закончил так:
«Узница, уповая на милость императрицы, утверждает, что на самом деле она всегда питала любовь к России и препятствовала любым злонамерениям, могущим причинить вред государству российскому, что в конечном итоге послужило причиной ее размолвки с Радзивиллом....».
Вскоре Тараканова поняла, что ей, похоже, уже никогда не будет суждено выйти на свободу, и тем не менее она отправила Екатерине II исполненное горького отчаяния письмо:
"Ваше императорское величество, я полагаю, настало время уведомить Вас о том, что всего, писанного в стенах этой крепости, явно недостаточно, чтобы развеять подозрения Вашего величества на мой счет. А посему я решилась обратиться к Вашему императорскому величеству с мольбой выслушать меня лично, но не только поэтому, а еще и потому, что я могу принести большую пользу России.
И моя мольба - верное тому ручательство. К тому же я вполне могла бы опровергнуть все, что было написано и сказано против меня. Я с нетерпением жду распоряжений Вашего императорского величества и уповаю на Ваше великодушие. Имея честь выразить Вашему императорскому величеству заверения в моем глубочайшем почтении, я по-прежнему остаюсь Вашей покорнейшей и смиреннейшей слугой.
Елизавета".
Кроме того, Тараканова написала два письма князю Голицыну и подписалась все тем же именем - Елизавета.
Таким образом она дважды совершила непростительную оплошность, чем навлекла на себя гнев Екатерины.
Вскоре ей сообщили, что мошеница была дочерью пражского кабатчика; потом - будто родилась в Польше, что объясняло ее связь с конфедератами Радзивилла; затем - что она дочь нюрнбергского булочника, и в довершение всего - будто она из семьи польского еврея. Однако Екатерину II ни одна из версий явно не устраивала. Судя по поведению императрицы, она была чем-то взволнована и даже встревожена.
Вскоре, она обрела некоторое успокоение: оказалось, что самозванка была совсем плоха. Ее то и дело трясло в лихорадке. Участилось кровохарканье. 26 октября 1775 года князь Голицын сообщил Екатерине, что состояние Таракановой плачевно: «Врач, что пользует ее, опасается, что долго она не протянет».
И действительно, 3 декабря 1775 года, призвав к себе католического священника, она испустила дух, так ни в чем не сознавшись и никого не выдав.
Известно, что Екатерина II запретила проводить какое-либо дознание, могущее изобличить Тараканову. Царица ни разу официально не оспорила ее притязания. Екатерине хотелось лишь одного - скорее покончить с этим делом.
«Довольно примечательно, пишет Шалемель-Лакур, что никто так и не попытался опровергнуть широко распространенное мнение о том, что у императрицы Елизаветы была дочь, или доказать, что она умерла, или, по крайней мере, узнать, что с нею сталось».
Спустя восемь лет после смерти узницы Петропавловской крепости посол Франции в России маркиз де Врак, по просьбе одного из парижских кредиторов бывшей княжны Владомирской собрал в Санкт-Петербурге кое-какие сведения о Таракановой. Посол изложил их в депеше, которая ныне хранится в архивах Французского министерства иностранных дел. В этой депеше де Врак выражал свою убежденность в том, что «она действительно была дочерью Елизаветы и Разумовского».
После долгих кропотливых исследований, подкрепленных красноречивыми документами, историк Шарль де Ларивьер также пришел к выводу о том, что Тараканова вполне могла быть дочерью императрицы Елизаветы.
***
По материалам книги "Игорь Муромов. 100 великих авантюристов"
Тараканову доставили в Россию и бросили в темницу. Человеком, которому поручили вести дознание по делу Таракановой, был фельдмаршал, князь Голицын. Он представил императрице прелюбопытнейшие отчеты, основанные на признаниях самой Таракановой, сообщил что русского языка она не знает совсем. Голицына поразило плохое состояние здоровья Таракановой: «У нее бывают не только частые приступы сухого кашля, но и рвота вперемешку с кровохарканьем».
Княжна Тараканова. Художник К.Флавицкий (1830-1886)
Так в чем же призналась Тараканова? А вот в чем: «Зовут её Елизавета, ей двадцать три года; она не ведает ни своей национальности, ни места, где родилась, не знает она и кто были ее родители. Выросла она в Гольштейне, в городе Киле, в доме у некой фрау то ли Перетты, то ли Перан - точно не помнит. Крестили ее в греческой православной церкви...
Когда ей исполнилось девять лет, она не раз спрашивала свою воспитательницу, кто ее родители. Та отвечала, что скоро, мол, она все узнает. Тогда же воспитательница и еще одна женщина, уроженка Гольштейна по имени Катрин, вместе с тремя мужчинами, национальность которых она не знала, увезли ее в Россию, через Ливонию. Минуя Петербург и прочие города, они двинулись по направлению к персидской границе.
Всю дорогу она болела, и ее пришлось оставить в какой-то деревушке - ее название она не помнит. Как ей кажется, ее просто пытались отравить. Она тогда сильно страдала, все время плакала и спрашивала, по чьему коварному наущению ее оставили в этой глуши. Но все было напрасно. И лишь потом, из разговоров крестьян она поняла, что ее держат здесь по приказу покойного императора Петра III...
Но вот наконец ей вместе со служанкой и одним крестьянином удалось бежать, и через четыре дня они пешком добрались до Багдада. В Багдаде они повстречали богатого перса по имени Гамет, тот пригласил их к себе в дом, обращался с ней по-отечески ласково и заботливо. Вскоре она узнала, что в этом же доме скрывается всемогущий князь Гали, обладатель огромного состояния в Исфахане. Несколько позднее князь Гали, услышав ее историю, обещал помочь ей и увез с собой в Исфахан.
Там он обходился с нею как со знатной особой. Поверив в ее высокое происхождение, князь не раз говорил ей, что она наверняка дочь усопшей императрицы Елизаветы Петровны - впрочем, то же самое говорили и все, кто ее видел. Правда, многие спорили насчет того, кто был ее отец. Одни считали - Разумовский, иные полагали - что совсем другой человек, но имени его почему-то не называли.
Князь Гали, взяв ее под покровительство, заявил, что не пожалеет всех своих богатств, чтобы доказать ее высочайшее происхождение. В Исфахане она прожила до 1768 года. Однако вскоре в Персии опять случилась великая смута, и князь, не желая подвергать свою жизнь опасности, решил покинуть родину и податься в Европу. Она согласилась отправиться с ним, но лишь при одном условии - если они минуют Россию, ибо ей тоже не хочется рисковать жизнью... Но Гали успокоил ее, сказав, что в Астрахани она переоденется в мужское платье, и таким образом они смогут спокойно пересечь всю Россию.
По словам Таракановой, она провела два дня в Астрахани, ночь в Санкт-Петербурге, потом, через Ригу, попала в Кенигсберг, шесть недель жила в Берлине, почти полгода в Лондоне, а из Лондона перебралась во Францию. В Париже она оказалась в 1772 году. А что с нею было дальше, нам уже известно.
Голицын Александр Михайлович (князь, генерал-фельдмаршал)
Но как же быть с притязаниями Таракановой? Впрочем, давайте предоставим слово Голицыну:
«В итоге она утверждает, будто никогда не помышляла выдавать себя за дочь покойной императрицы Елизаветы и что никто ее на сие не науськивал, а про свое происхождение она, мол, узнала только от князя Гали. Она заявляет, будто не желала, чтобы ее величали этим титулом - ни князь Лимбургский, ни Радзивилл...
Она говорит, что в Венеции строго-настрого запретила полковнику Кнорру обращаться к ней как к высочеству. Когда же тот воспротивился, она подалась в Рагузу и воспретила местным властям употреблять по отношению к ней титул княгини.
Будучи в Рагузе, она получила безымянное письмо и три духовных: первое было подписано рукою императора Петра Великого и имело касательство к венчанию на царство Екатерины I; второе было за подписью императрицы Екатерины I - о короновании Елизаветы Петровны, и третье - Елизаветино - о передаче короны ее дочери, которую должно величать Елизаветой II...
Она также утверждает, будто направила сне писание графу, Орлову единственно для того, чтобы узнать, кто взял на себя труд послать ей упомянутые бумаги и могли ли они прийти из России...»
Свой отчет императрице князь Голицын закончил так:
«Узница, уповая на милость императрицы, утверждает, что на самом деле она всегда питала любовь к России и препятствовала любым злонамерениям, могущим причинить вред государству российскому, что в конечном итоге послужило причиной ее размолвки с Радзивиллом....».
Вскоре Тараканова поняла, что ей, похоже, уже никогда не будет суждено выйти на свободу, и тем не менее она отправила Екатерине II исполненное горького отчаяния письмо:
"Ваше императорское величество, я полагаю, настало время уведомить Вас о том, что всего, писанного в стенах этой крепости, явно недостаточно, чтобы развеять подозрения Вашего величества на мой счет. А посему я решилась обратиться к Вашему императорскому величеству с мольбой выслушать меня лично, но не только поэтому, а еще и потому, что я могу принести большую пользу России.
И моя мольба - верное тому ручательство. К тому же я вполне могла бы опровергнуть все, что было написано и сказано против меня. Я с нетерпением жду распоряжений Вашего императорского величества и уповаю на Ваше великодушие. Имея честь выразить Вашему императорскому величеству заверения в моем глубочайшем почтении, я по-прежнему остаюсь Вашей покорнейшей и смиреннейшей слугой.
Елизавета".
Кроме того, Тараканова написала два письма князю Голицыну и подписалась все тем же именем - Елизавета.
Таким образом она дважды совершила непростительную оплошность, чем навлекла на себя гнев Екатерины.
Вскоре ей сообщили, что мошеница была дочерью пражского кабатчика; потом - будто родилась в Польше, что объясняло ее связь с конфедератами Радзивилла; затем - что она дочь нюрнбергского булочника, и в довершение всего - будто она из семьи польского еврея. Однако Екатерину II ни одна из версий явно не устраивала. Судя по поведению императрицы, она была чем-то взволнована и даже встревожена.
Вскоре, она обрела некоторое успокоение: оказалось, что самозванка была совсем плоха. Ее то и дело трясло в лихорадке. Участилось кровохарканье. 26 октября 1775 года князь Голицын сообщил Екатерине, что состояние Таракановой плачевно: «Врач, что пользует ее, опасается, что долго она не протянет».
И действительно, 3 декабря 1775 года, призвав к себе католического священника, она испустила дух, так ни в чем не сознавшись и никого не выдав.
Известно, что Екатерина II запретила проводить какое-либо дознание, могущее изобличить Тараканову. Царица ни разу официально не оспорила ее притязания. Екатерине хотелось лишь одного - скорее покончить с этим делом.
«Довольно примечательно, пишет Шалемель-Лакур, что никто так и не попытался опровергнуть широко распространенное мнение о том, что у императрицы Елизаветы была дочь, или доказать, что она умерла, или, по крайней мере, узнать, что с нею сталось».
Спустя восемь лет после смерти узницы Петропавловской крепости посол Франции в России маркиз де Врак, по просьбе одного из парижских кредиторов бывшей княжны Владомирской собрал в Санкт-Петербурге кое-какие сведения о Таракановой. Посол изложил их в депеше, которая ныне хранится в архивах Французского министерства иностранных дел. В этой депеше де Врак выражал свою убежденность в том, что «она действительно была дочерью Елизаветы и Разумовского».
После долгих кропотливых исследований, подкрепленных красноречивыми документами, историк Шарль де Ларивьер также пришел к выводу о том, что Тараканова вполне могла быть дочерью императрицы Елизаветы.
***
По материалам книги "Игорь Муромов. 100 великих авантюристов"
Княжна Тараканова » История в историях
Андрей Белянин. Случайно наткнулась. Очень понравилось
НАБРОСОК ТУШЬЮ
По белой бумаге, глянцем лощеной,
Вожу, как японец, кисточкой черной.
И вот проявляются черною тушью
Людские движенья, костюмы и - души.
Исправить нельзя: есть закон непреложный,
Что тушью набросок стереть невозможно,
Исправить нельзя и украсить в охоту:
Как сделал, так сделал - не переработать.
И движутся люди, под кисточкой тая,
Такие, как есть, а не так, как мечтают.
И черная тушь растекается смело
В сражении вечном меж черным и белым.
* * *
Красивых много... Даже слишком много.
Но сердцу мало просто красоты.
И юноши пускаются в дорогу,
С пустынными ветрами став на "ты".
И, значит, остается что-то кроме,
Как говорили предки: "Ясным днем
Невеста в дом вошла - светлее в доме.
Жена вошла - теплее стало в нём..."
А мы всё топчем пыль, сминая версты,
Рвем удила, меняем лошадей...
И с неба равнодушно смотрят звезды
На вечные метания людей.
Как хочется нам девственно-кристальных
Прелестниц, умниц, лапушек...
А что ж?
Хоть сами мы совсем не идеальны,
Но идеал нам вынь да и положь!
А те, чья внешность красками убога,
Кто в стороне от столбовых дорог?
Потупившись, вздыхаем у порога:
"Дай бог им счастья..." Но не щедр бог.
А мы опять в рассветной дымке таем,
Со старой скукой - в новые пути...
И снова ищем. Ищем - и теряем
Ту, что могли и не смогли найти.
* * *
Может быть, слаб я?
А может быть, трус?
Трудно в себе самому разобраться.
Был, и не раз,
В непростых ситуациях
И не боялся,
А тут вот - боюсь
Взглядом задеть
Или словом обидеть,
Жестом неловким спугнуть тебя:
Вдруг
Чудо закончится -
И не увидеть,
Как рассыпается
Сказочный круг.
Новая встреча...
О, как же ты близко!
Смотришь в глаза, словно в душу,-
Насквозь,
Я замираю на лезвии риска
И ничего не беру на "авось".
Эта открытость - без капли сомнений.
Вводишь в свой мир -
Замирает душа!
...Падают листья под ноги, шурша,-
Воспоминания светлых
Мгновений.
Отзвенела снегами зима,
Но жаре не хватает накала...
Друг влюбился и сходит с ума,
Словно прочих забот ему мало, -
Пишет письма... Строчит, торопясь,
Про тревоги, про ветры, про чувство,
И стихи мои шлет, вдохновясь,
За свое выдавая искусство.
Мне не жалко. И если она
Чуть теплей в твою сторону глянет,-
Буду рад: никакая стена
Между нами на этом не встанет.
А когда ты придешь в ее дом,
Став от счастья немножечко пьяным,
Посмеетесь вы вместе потом
Над бесхитростным этим обманом.
Но уж тут ты меня выручай:
О стихах не веди разговора.
Если ж спросит она невзначай
Обо мне и о той, о которой...
Вот тогда, всем печалям назло,
Ложь свою за улыбкою пряча,
Ей ответь: "И ему повезло:
Ждет и любит. А как же иначе?"
* * *
Он странный был парень. Всуе
Порой совершал грехи.
Другим дарил поцелуи,
А ей посвящал стихи.
В каком-то хмельном угаре,
Опять-таки не как все,
Другим играл на гитаре,
А ей заводил Бизе.
Познав мастерства секреты,
Игривым резцом Буше
Другим рисовал портреты,
Её же ваял в душе.
И был он на самом деле,
И совесть храня и честь,
С другими - каким хотели,
Лишь с нею таким, как есть.
Ее воспевал он имя,
Молился ее глазам.
Других принимал земными,
Ее вознес к небесам.
А ей так хотелось ласки,
Огня, поцелуев, слов.
Но он, как в старинной сказке,
Любил лишь свою любовь...
ДИАЛОГ
- Уйди.
- Уйду... но все к твоим ногам -
Всё, от полночных звезд до славы липкой,
Всё, что в душе и что в руках,- отдам,
И ничего - взамен. Даже улыбки.
Всю душу выгребу - нигде ни закутка,
Чтоб затаиться чувству или слову,
Чтоб не была протянутой рука,
В которую ты вложишь камень снова.
Чтоб мысли вновь - прозрачны и легки,
И чтоб всегда - прекрасная погода.
Чтоб знанья жизни не были горьки
И сердце вдруг не спотыкалось с ходу...
- А что ж тебе?
- А мне - горячий чай,
Чтоб от тоски в душе не захлебнуться.
Чтобы тебя не встретить невзначай,
А встретив вдруг - спокойно отвернуться.
Чтоб жить - ни на ноже, ни по ножу,
Чтоб - нелюбим, так уж хотя бы понят...
- Уйди!
- Уже полжизни ухожу,
Но в спину снова гонят, гонят, гонят!
И глуше шаг, и в жилах вязнет кровь,
И незачем во всём искать основу, -
Уж если это мы зовем "любовь",
Зачем нам "жизнь" и "смерть" -
Два лишних слова.
СТРАННЫЕ СТИХИ
Такая странная любовь...
Звонками плавим телефоны
И дарим океан цветов,
Улыбки, звезды и короны.
Такие странные слова...
Смешенье шуток и нотаций.
И так кружится голова
От голоса и интонаций.
Такие странные сердца...
С какой-то верою античной -
Чтоб от начала до конца
Не как у всех, а - романтичней...
До странности спокойны сны...
Лишь мысль стучится беспрестанно:
Как странно: мы не влюблены
И не расстались, как ни странно.
НЕЗНАКОМКА В АВТОБУСЕ
Девушка с рыжей косой ниже пояса -
Огненной лавой, катящейся с плеч,-
Мысли в смятеньи, чувства в расстройстве,
Где уж тут каплю рассудка сберечь?
Белая кожа каррарского мрамора, -
Целая песня, по крайности - стих...
Брови вразлет восхитительно траурны -
Черного бархата тающий штрих.
Мысли о прошлом, мгновенно сметенные,
Мысли о будущем стерты с доски,
Только глаза так волшебно-зеленые,
Память надежды, весны и тоски...
Движется к выходу - близко ль до дома ей?
Время-то к ночи... Пойти, проводить...
Вышла и сразу, увидев знакомого,
Хрипло ругнулась, спросив прикурить.
Как развернуло меня - "на попятную"! -
Медленно, медленно стынет душа:
Чуть не влюбился... И дело понятное...
Стерва, конечно... Но как хороша!
* * *
Зажгу свечу в старинном канделябре,
Налью вино в высокие бокалы,
А за окошком мечется ноябрь,
И вечер опускается устало...
На белый лист неспешно лягут строки,
Воссоздавая тень воспоминаний,
Смещая лица, раздвигая сроки
И путаясь с возвышенными снами.
Бросая тень, словно изнанку света,
На всё, что мне казалось безупречным.
На дальний отзвук выцветшего лета,
Что затерялось на дороге Млечной
И выпало под утро спелым ливнем,
Преобразившись на холсте в признанье
Моей мечты о давнем и о дивном
В зеркальном искажающем мерцанье...
Забыть про всё и стать самим собою.
Писать картины, сочинять сонеты,
Где наша встреча, ставшая судьбою,
Тоскует в раме черного багета...
* * *
Наверное, вы правы...
Правы...
Вроде бы...
И в теме я забуксовал,
Как в тине:
Конечно, надо бы писать
О Родине,
А я всё почему-то -
Об Алине...
И нужно бы о доме,
Понимаю...
О городе,
Где небеса так сини:
Об Астрахани,
О родимом крае,
А я всё почему-то -
Об Алине.
Служу, как говорят,
Других не хуже:
Наивности ребячьей
Нет в помине,-
Здесь чувство Родины
В душе сильней и глубже,
И лишь стихи упорно -
Об Алине.
Что ж, кто-то видит Родину
Землею,
Что вспахана
Стараньями отца.
Березкою... Небесной синевою...
И матерью,
Стоящей у крыльца.
И надо бы - о журавлином клине,
И надо бы - о шелесте травы...
А я всё почему-то -
Об Алине...
Хотя, конечно, в целом
Правы вы.
По белой бумаге, глянцем лощеной,
Вожу, как японец, кисточкой черной.
И вот проявляются черною тушью
Людские движенья, костюмы и - души.
Исправить нельзя: есть закон непреложный,
Что тушью набросок стереть невозможно,
Исправить нельзя и украсить в охоту:
Как сделал, так сделал - не переработать.
И движутся люди, под кисточкой тая,
Такие, как есть, а не так, как мечтают.
И черная тушь растекается смело
В сражении вечном меж черным и белым.
* * *
Красивых много... Даже слишком много.
Но сердцу мало просто красоты.
И юноши пускаются в дорогу,
С пустынными ветрами став на "ты".
И, значит, остается что-то кроме,
Как говорили предки: "Ясным днем
Невеста в дом вошла - светлее в доме.
Жена вошла - теплее стало в нём..."
А мы всё топчем пыль, сминая версты,
Рвем удила, меняем лошадей...
И с неба равнодушно смотрят звезды
На вечные метания людей.
Как хочется нам девственно-кристальных
Прелестниц, умниц, лапушек...
А что ж?
Хоть сами мы совсем не идеальны,
Но идеал нам вынь да и положь!
А те, чья внешность красками убога,
Кто в стороне от столбовых дорог?
Потупившись, вздыхаем у порога:
"Дай бог им счастья..." Но не щедр бог.
А мы опять в рассветной дымке таем,
Со старой скукой - в новые пути...
И снова ищем. Ищем - и теряем
Ту, что могли и не смогли найти.
* * *
Может быть, слаб я?
А может быть, трус?
Трудно в себе самому разобраться.
Был, и не раз,
В непростых ситуациях
И не боялся,
А тут вот - боюсь
Взглядом задеть
Или словом обидеть,
Жестом неловким спугнуть тебя:
Вдруг
Чудо закончится -
И не увидеть,
Как рассыпается
Сказочный круг.
Новая встреча...
О, как же ты близко!
Смотришь в глаза, словно в душу,-
Насквозь,
Я замираю на лезвии риска
И ничего не беру на "авось".
Эта открытость - без капли сомнений.
Вводишь в свой мир -
Замирает душа!
...Падают листья под ноги, шурша,-
Воспоминания светлых
Мгновений.
Отзвенела снегами зима,
Но жаре не хватает накала...
Друг влюбился и сходит с ума,
Словно прочих забот ему мало, -
Пишет письма... Строчит, торопясь,
Про тревоги, про ветры, про чувство,
И стихи мои шлет, вдохновясь,
За свое выдавая искусство.
Мне не жалко. И если она
Чуть теплей в твою сторону глянет,-
Буду рад: никакая стена
Между нами на этом не встанет.
А когда ты придешь в ее дом,
Став от счастья немножечко пьяным,
Посмеетесь вы вместе потом
Над бесхитростным этим обманом.
Но уж тут ты меня выручай:
О стихах не веди разговора.
Если ж спросит она невзначай
Обо мне и о той, о которой...
Вот тогда, всем печалям назло,
Ложь свою за улыбкою пряча,
Ей ответь: "И ему повезло:
Ждет и любит. А как же иначе?"
* * *
Он странный был парень. Всуе
Порой совершал грехи.
Другим дарил поцелуи,
А ей посвящал стихи.
В каком-то хмельном угаре,
Опять-таки не как все,
Другим играл на гитаре,
А ей заводил Бизе.
Познав мастерства секреты,
Игривым резцом Буше
Другим рисовал портреты,
Её же ваял в душе.
И был он на самом деле,
И совесть храня и честь,
С другими - каким хотели,
Лишь с нею таким, как есть.
Ее воспевал он имя,
Молился ее глазам.
Других принимал земными,
Ее вознес к небесам.
А ей так хотелось ласки,
Огня, поцелуев, слов.
Но он, как в старинной сказке,
Любил лишь свою любовь...
ДИАЛОГ
- Уйди.
- Уйду... но все к твоим ногам -
Всё, от полночных звезд до славы липкой,
Всё, что в душе и что в руках,- отдам,
И ничего - взамен. Даже улыбки.
Всю душу выгребу - нигде ни закутка,
Чтоб затаиться чувству или слову,
Чтоб не была протянутой рука,
В которую ты вложишь камень снова.
Чтоб мысли вновь - прозрачны и легки,
И чтоб всегда - прекрасная погода.
Чтоб знанья жизни не были горьки
И сердце вдруг не спотыкалось с ходу...
- А что ж тебе?
- А мне - горячий чай,
Чтоб от тоски в душе не захлебнуться.
Чтобы тебя не встретить невзначай,
А встретив вдруг - спокойно отвернуться.
Чтоб жить - ни на ноже, ни по ножу,
Чтоб - нелюбим, так уж хотя бы понят...
- Уйди!
- Уже полжизни ухожу,
Но в спину снова гонят, гонят, гонят!
И глуше шаг, и в жилах вязнет кровь,
И незачем во всём искать основу, -
Уж если это мы зовем "любовь",
Зачем нам "жизнь" и "смерть" -
Два лишних слова.
СТРАННЫЕ СТИХИ
Такая странная любовь...
Звонками плавим телефоны
И дарим океан цветов,
Улыбки, звезды и короны.
Такие странные слова...
Смешенье шуток и нотаций.
И так кружится голова
От голоса и интонаций.
Такие странные сердца...
С какой-то верою античной -
Чтоб от начала до конца
Не как у всех, а - романтичней...
До странности спокойны сны...
Лишь мысль стучится беспрестанно:
Как странно: мы не влюблены
И не расстались, как ни странно.
НЕЗНАКОМКА В АВТОБУСЕ
Девушка с рыжей косой ниже пояса -
Огненной лавой, катящейся с плеч,-
Мысли в смятеньи, чувства в расстройстве,
Где уж тут каплю рассудка сберечь?
Белая кожа каррарского мрамора, -
Целая песня, по крайности - стих...
Брови вразлет восхитительно траурны -
Черного бархата тающий штрих.
Мысли о прошлом, мгновенно сметенные,
Мысли о будущем стерты с доски,
Только глаза так волшебно-зеленые,
Память надежды, весны и тоски...
Движется к выходу - близко ль до дома ей?
Время-то к ночи... Пойти, проводить...
Вышла и сразу, увидев знакомого,
Хрипло ругнулась, спросив прикурить.
Как развернуло меня - "на попятную"! -
Медленно, медленно стынет душа:
Чуть не влюбился... И дело понятное...
Стерва, конечно... Но как хороша!
* * *
Зажгу свечу в старинном канделябре,
Налью вино в высокие бокалы,
А за окошком мечется ноябрь,
И вечер опускается устало...
На белый лист неспешно лягут строки,
Воссоздавая тень воспоминаний,
Смещая лица, раздвигая сроки
И путаясь с возвышенными снами.
Бросая тень, словно изнанку света,
На всё, что мне казалось безупречным.
На дальний отзвук выцветшего лета,
Что затерялось на дороге Млечной
И выпало под утро спелым ливнем,
Преобразившись на холсте в признанье
Моей мечты о давнем и о дивном
В зеркальном искажающем мерцанье...
Забыть про всё и стать самим собою.
Писать картины, сочинять сонеты,
Где наша встреча, ставшая судьбою,
Тоскует в раме черного багета...
* * *
Наверное, вы правы...
Правы...
Вроде бы...
И в теме я забуксовал,
Как в тине:
Конечно, надо бы писать
О Родине,
А я всё почему-то -
Об Алине...
И нужно бы о доме,
Понимаю...
О городе,
Где небеса так сини:
Об Астрахани,
О родимом крае,
А я всё почему-то -
Об Алине.
Служу, как говорят,
Других не хуже:
Наивности ребячьей
Нет в помине,-
Здесь чувство Родины
В душе сильней и глубже,
И лишь стихи упорно -
Об Алине.
Что ж, кто-то видит Родину
Землею,
Что вспахана
Стараньями отца.
Березкою... Небесной синевою...
И матерью,
Стоящей у крыльца.
И надо бы - о журавлином клине,
И надо бы - о шелесте травы...
А я всё почему-то -
Об Алине...
Хотя, конечно, в целом
Правы вы.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)